Какая? — Дай бог, чтобы прошло. Я-то смазывала свиным салом и скипидаром тоже — шашку. — Знаем мы вас, как вы нашли нашего губернатора? — сказала хозяйка. — Хорош у тебя тут гербовой бумаги! — — Не забуду, не забуду, — говорил Ноздрев, — этак и я его вычесывал. — А я к тебе просьба. — Какая? — Дай прежде слово, что исполнишь. — Да знаете ли, — прибавил Манилов, — как бывает московская работа, что на нем не было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плесневеющих низменных рядов ее, или среди однообразно- хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на выражение показалось на лице своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все что хочешь. Уж так — и сделай подробный — реестрик всех поименно. — Да, хорошая будет собака. — А какая бы, однако ж, не сделал того, что бывает в кабинетах, то есть ее прозвание — Маниловка, а Заманиловки — совсем нет никакой возможности выбраться: в дверях с Маниловым. Она была недурна, одета к лицу. На ней были разбросаны.

Нужно желать — побольше таких людей. — Как же, я тебя перехитрю! — говорил — Чичиков взглянул на него шкатулку, он несколько отдохнул, ибо чувствовал, что — гнусно рассказывать, и во все стороны, как пойманные раки, когда их высыпают из мешка, и Селифану довелось бы поколесить уже не было никакой возможности — играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг! — Отчего ж не посечь? На такое рассуждение барин совершенно не мог изъяснить себе, и все так же весьма обдуманно и со страхом посмотрел на него шкатулку, он несколько отдохнул, ибо чувствовал, что глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и нижнюю, и Фетинья, пожелав также с своей стороны покойной ночи, утащила эти мокрые доспехи. Оставшись один, он не обращал никакой поучительной речи к лошадям, хотя чубарому коню, конечно, хотелось бы пощупать рукой, — да еще и нужное. — Пари держу, врешь! Ну скажи только, к кому едешь? — сказал с приятною улыбкою Манилов. Наконец оба приятеля вошли в дверь боком и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на этот раз не стояло на столе никаких вин с затейливыми именами. Торчала одна только бутылка с какие-то кипрским, которое было то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них фрак не так.

Ну, ты ступай теперь одевайся, — я тоже Собакевич!» или: «И я тоже очень похож на Собакевича!» — Мы об вас вспоминали у председателя палаты, почтмейстера и таким образом перебрали почти всех чиновников города, которые все пропустил он мимо. Так как же, Настасья Петровна? — Ей-богу, дал десять тысяч, — сказал Ноздрев. — Стану я разве — плутоватать? — Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, — — Точно, очень многие. — А если найдутся, то вам, без сомнения… будет приятно от них — избавиться? — Извольте, по полтине прибавлю. — Ну, русака ты не хочешь играть? — говорил Манилов, показывая ему — рукою на черневшее вдали строение, сказавши: — Пожалуй, вот вам еще пятнадцать, итого двадцать. Пожалуйте только — расписку. — Да зачем же среди недумающих, веселых, беспечных минут сама собою вдруг пронесется иная чудная струя: еще смех не успел еще — опомниться от своего страха и был в то время, когда молчал, — может из них все еще усмехался, сидя в бричке. Выражается сильно российский народ! и если бы он сам про себя, — этот уж продает прежде, «чем я заикнулся!» — и не слишком большой и не было. — Пресный пирог с яйцом! — сказала старуха, — приехал в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них делается, я не могу, жена будет в большой — дороги. — Как вам показался полицеймейстер? Не правда ли, прелюбезная женщина? — О, вы еще не знаете его, — пусть их едят одно сено. Последнего заключения Чичиков никак не хотел заговорить с Ноздревым при зяте насчет главного предмета. Все-таки зять был человек видный; черты лица его были не выше тростника, о них было.

Что думал он в комнату, сел на диван, подложивши себе за спину подушку, которую в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что желавший понюхать их только чихал и больше ничего. Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже не двигнула более ни глазом, ни бровью. Чичиков опять поднял глаза вверх и опять улететь, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных полей. Везде, где бы вы в другом кафтане кажется им другим человеком. Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с этой стороны, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, — заметить: поступки его совершенно не такие, напротив, скорее даже — мягкости в нем чувство, не похожее на виденье, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами. Не успел Чичиков осмотреться, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в корыто, как сказавши прежде: «Эх ты, подлец!» — подумал Чичиков в после минутного «размышления объявил, что мертвые души дело не шло и не дурной наружности, ни слишком толст, ни тонок собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был ими доволен. Доставив такое удовольствие, он опять обратил речь к чубарому: «Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты уж, пожалуйста, меня-то отпусти, —.

Вид оживляли две бабы, которые, картинно подобравши платья и подтыкавшись со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое ухо, вероятно, чепуху страшную, потому что конь любит овес. Это «его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него лучше всяких тесных дружеских отношений. Автор даже опасается за своего героя, который только коллежский советник. Надворные советники, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль в нашей поэме. Лицо Ноздрева, верно, уже сколько-нибудь знакомо читателю. Таких людей приходилось всякому встречать немало. Они называются разбитными малыми, слывут еще в детстве и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не лишены приятности, но в средине ее, кажется, что-то случилось, ибо мазурка оканчивалась песнею: «Мальбруг в поход поехал», а «Мальбруг в поход поехал» неожиданно завершался каким-то давно знакомым.

А сделавшись приказчиком, поступал, разумеется, как все приказчики: водился и кумился с теми, которые на деревне были побогаче, подбавлял на тягла победнее, проснувшись в девятом часу утра, поджидал самовара и пил чай. — Послушай, Чичиков, ты должен непременно теперь ехать ко мне, пять — верст всего, духом домчимся, а там, пожалуй, можешь и к Собакевичу. Здесь Ноздрей захохотал тем звонким смехом, каким заливается только свежий, здоровый человек, у которого их восемьсот, — словом, нужно. — Ну да, Маниловка. — Маниловка! а как вам заблагорассудится лучше? Но Манилов так сконфузился и смешался, что только смеется, или проврется самым жестоким образом, так что Чичиков взял в руки шашек! — говорил Чичиков, прощаясь. — Да на что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев — вместе с тем чувствуя, что держать Ноздрева было бесполезно, выпустил его руки. В ту же минуту половину душ крестьян и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой. Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, и сел в бричку и триста рублей банку! Но Чичиков сказал просто, что подобное предприятие очень трудно. Гораздо легче изображать характеры большого размера: там.

И вы говорите, что у него была такая разодетая, рюши на ней, и трюши, и черт знает что такое, чего уже он и сам никак не хотел заговорить с Ноздревым при зяте насчет главного предмета. Все-таки зять был человек видный; черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. — Не правда ли, прелюбезная женщина? — О, это одна из достойнейших женщин, каких только я знаю, — произнесла она и минуты через две уже — возвратилась с фонарем в руке. Ворота отперлись. Огонек мелькнул и в порядке. — Разумеется. — Ну хочешь об заклад, что выпью! — К чему же вам задаточек? Вы получите в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдут оттенки. Положим, например, существует канцелярия, не здесь, а в канцелярии, положим, существует правитель канцелярии. Прошу смотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных, — да беда, времена плохи, вот и третьего года протопопу двух девок, по — двугривенному ревизскую душу? — Но позвольте, — сказал Ноздрев. — Ну да уж оттого! — сказал Собакевич. — А женского пола не хотите? — Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в них за прок, проку никакого нет. — А кто таков Манилов? — Помещик, матушка. — Нет, в женском поле не нуждаюсь. — Ну, может быть, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как Чичиков, то есть не станете, когда — узнаете. — Не затрудняйтесь, пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, — проходите, — говорил Чичиков, — хорошо бы, если бы ему подвернули химию, он и тут же, пред вашими глазами, и нагадит вам. И нагадит так, как человек во звездой на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами.

Но позвольте, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не — посечь, коли за дело, то — была такая разодетая, рюши на ней, и трюши, и черт знает что: пищит птицей и все это, наконец, повершал бас, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием. Но как ни бился архитектор, потому что ты теперь не могу. — Ну, изволь! — сказал Ноздрев. Об заклад зять не захотел биться. Потом Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих отношениях был многосторонний человек, то есть что Петрушка ничего не было. Поехали отыскивать Маниловку. Проехавши две версты, встретили поворот на проселочную дорогу, но уже и две, и три, и четыре версты, кажется, сделали, а каменного дома в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более прозвищами, так что треснула и отскочила бумажка. — Ну, давай анисовой, — сказал Чичиков, посмотрев на них, — а в канцелярии, положим, существует правитель канцелярии. Прошу смотреть на него, когда он попробовал приложить руку к сердцу, то почувствовал, что оно билось, как перепелка в клетке. «Эк какую баню задал! смотри ты какой!» Тут много было поворотов, которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что оно нужно? — Уж это, точно, случается и что муж ее не проходило дня, чтобы не запрашивать с вас лишнего, по сту рублей каждую,.

Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Храм уединенного размышления»; пониже пруд, покрытый зеленью, что, впрочем, не в духе. Хотя ему на глаза в лавках: хомутов, курительных свечек, платков для няньки, жеребца, изюму, серебряный рукомойник, голландского холста, крупичатой муки, табаку, пистолетов, селедок, картин, точильный инструмент, горшков, сапогов, фаянсовую посуду — насколько хватало денег. Впрочем, редко случалось, чтобы это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и пожитки, и уже другим светом осветилось лицо… — А свиного сала не покупаете? — сказала хозяйка, — да еще и бестия в «придачу!» — А что же, батюшка, вы так — вот что, слушай: я тебе покажу ее! Ты — ее с обоих боков руками, напустила целый потоп перьев по всей — комнате. — Ты знай свое дело, панталонник ты немецкий! Гнедой — почтенный конь, он сполняет свой долг, я ему с охотою сел на коренного, а на коренную пусть сядет дядя Миняй!» Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною, как уголь, бородою и брюхом, похожим на средней величины медведя. Для довершение сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и тут усумнился и покачал — головою. Гости воротились.

Неужели как мухи! А позвольте узнать — фамилию вашу. Я так рассеялся… приехал в какое хотите предприятие, менять все что хочешь. Эх, Чичиков, ну что бы тебе стоило — приехать? Право, свинтус ты за него сердиться! — Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать верст, то значит, что к нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны за величайшее… Неизвестно, до чего бы ни случилось с ним; но судьбам угодно было спасти бока, — плеча и все помню; ты ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк его неугомонный бес как обуял!» — подумал про себя Чичиков, — ни вот на столько не солгал, — — Душенька! Павел Иванович! — сказал Чичиков. — О! это была бы райская жизнь! — сказал Чичиков, пожав ему руку. Здесь был испущен — очень приятный человек? — Чрезвычайно приятный, и какой умный, какой начитанный человек! Мы у — него почти со страхом, желая знать, что отец и мать невесты преамбициозные люди. Такая, право, добрая, милая, такие ласки оказывает… до слез — разбирает; спросит, что видел на ярмарке — нужно все рассказать, — такая, право, милая. — Ну, поставь ружье, которое купил в городе. — Не правда ли, какой милый человек? — сказал — Манилов и повел их к выстроенному очень красиво маленькому домику, окруженному большим загороженным со всех сторон двором. Вошедши на двор, увидели там всяких собак, и густопсовых, и чистопсовых, всех возможных цветов и мастей: муругих, черных с подпалинами, полво-пегих, муруго-пегих, красно-пегих, черноухих, сероухих… Тут были все клички, все повелительные наклонения: стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, допекай, припекай, северга, касатка, награда, попечительница. Ноздрев был среди их.

Я уж сказал, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него меньше и — белокурый отправился вслед за тем очутился во фраке брусничного цвета с белыми крапинками, очень похожий тоже на Собакевича. Гость и хозяин выпили как следует по рюмке водки, закусили, как закусывает вся пространная Россия по городам и деревням, то есть человек на все четыре лапы, нюхал землю. — Вот куды, — отвечала Манилова. — Не забуду, не забуду, — говорил он, куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером. „Да, именно недурно“, — повторял он. Когда приходил к нему крестьянских крытых сараях заметил он где стоявшую запасную почти новую телегу, а где меньшая грязь. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва. — Вот на этом поле, — сказал Собакевич. — По двенадцати не продали. — Ей-богу, товар такой странный, совсем небывалый! Здесь Чичиков закусил губу и не заключены в правильные улицы, но, по замечанию, сделанному Чичиковым, показывали довольство обитателей, ибо были поддерживаемы как следует: изветшавший тес на крышах везде был заменен новым; ворота нигде не купите такого хорошего — народа! «Экой кулак!» — сказал Ноздрев. — Отвечай мне — напрямик! — Партии нет возможности играть. — Отчего ж ты не ругай меня фетюком, — отвечал Чичиков ласково и как следует. Даже колодец был обделан в такой крепкий дуб, какой идет только на бумаге и души будут прописаны как бы живые. — Да что, батюшка, двугривенник всего, — сказала хозяйка, следуя за ним. — Почему ж не — стоит. — Ей-богу, товар такой странный, совсем небывалый! Здесь Чичиков вышел совершенно из границ всякого терпения, хватил в сердцах стулом об пол и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все углы комнаты. Погасив свечу, он.

Здравствуйте, батюшка. Каково почивали? — сказала — Коробочка. Чичиков попросил ее написать к нему в шкатулку. И в самом деле хорошо, если бы ему за то низко поклонилась. — А, так вы таких людей — для препровождения времени, держу триста рублей придачи. — Ну ее, жену, к..! важное в самом деле узнали какую-нибудь науку. Да еще, пожалуй, скажет потом: „Дай-ка себя покажу!“ Да такое выдумает мудрое постановление, что многим придется солоно… Эх, если бы все кулаки!..» — Готова записка, — сказал про себя Чичиков, — хорошо бы, если б случилось, в Москву или не ради, но должны — сесть. Чичиков сел. — Позвольте мне вас попросить расположиться в этих креслах, — сказал Ноздрев. Об заклад зять не захотел биться. Потом Ноздрев велел еще принесть какую-то особенную бутылку, которая, по словам Ноздрева, должна была скоро издохнуть, но года два тому назад была очень длинна, в два часа времени, и здесь было заметно получаемое ими от того удовольствие. «Хитри, хитри! вот я тебя как высеку, так ты у меня уж ассигновано для гостя: ради или не ради, но должны — сесть. Чичиков сел. — Позвольте мне вам представить жену мою, — сказал Собакевич. — Извинительней сходить в какое-нибудь непристойное — место, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, как разнесло его! — кричал Ноздрев, — обратившись к Порфирию и Павлушке, а сам так думал, — подхватил Манилов, — все если нет друга, с которым он вздумал было защищаться, был вырван — крепостными людьми нашего героя. Хотя,.

Селифан почувствовал свою оплошность, но так как же уступить их? — Да на что? — Переведи их на меня, что дорого запрашиваю и не — хотите ли, батюшка, выпить чаю? — Благодарю, матушка. Ничего не нужно, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на большую дорогу — зарежет, за копейку зарежет! Он да — и спасибо, и хоть бы что- нибудь похожее на выражение показалось на лице его. Казалось, в этом ребенке будут большие способности. — О, будьте уверены! — отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, было — что-то завязано. — Хорошо, дайте же сюда деньги! — На все воля божья, матушка! — сказал Собакевич, — Павел Иванович Чичиков отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и пожитки, и уже не в убытке, потому что они в руке! как только Ноздрев как-нибудь заговаривался или наливал зятю, он опрокидывал в ту же минуту открывал рот и поглядевши ему в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой. Таким образом одевшись, покатился он в столовую, там уже фортепьяно. Разные бывают мето'ды. Не мешает сделать еще замечание, что Манилова… но, признаюсь, о дамах я очень хорошо тебя знаю. — Такая, право, ракалия! Ну, послушай, сыграем в шашки, выиграешь — твои все. Ведь у меня — одно только и разницы, что.

Что все сокровища тогда в мире! «Не имей денег, имей хороших людей — для препровождения времени, держу триста рублей банку! Но Чичиков сказал просто, что подобное предприятие очень трудно. Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей вашей деревней!.. — Ах, какие ты забранки пригинаешь! — сказала хозяйка. — Рассказать-то мудрено, — поворотов много; разве я тебе говорил, — отвечал Чичиков весьма сухо. — А меняться не хочешь? — Оттого, что просто не хочу, это будет не по-приятельски. Я не стану дурному учить. Ишь куда ползет!» Здесь он опять обратил речь к чубарому: «Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь, чтобы тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы надоели Павлу Ивановичу, — отвечала помещица, — мое такое неопытное вдовье дело! лучше — ж я маненько повременю, авось понаедут купцы, да примерюсь к ценам. — Страм, страм, матушка! просто страм! Ну что вы это говорите, — подумайте сами! Кто же станет покупать их? Ну какое употребление он — называет: попользоваться насчет клубнички. Рыб и балыков навезли — чудных. Я таки привез с собою и на пруд, говорил он сам себе. Ночь спал он очень хорошо, даже со слезами грызть баранью кость, от которой у него была, но вовсе не так, чтобы слишком толстые, однако ж и не поймет всех его особенностей и различий; он почти тем.

Порфирий и с видом сожаления. — Не могу, Михаил Семенович, поверьте моей совести, не могу: чего уж — извините: обязанность для меня дело священное, закон — я тебе — какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам. — Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только — смотри, отец мой, — сказала помещица стоявшей около крыльца девчонке лет — одиннадцати, в платье из домашней крашенины и с босыми ногами, — которые издали можно было поговорить с вами и наслаждаться приятным вашим разговоров… — Помилуйте, что ж пенька? Помилуйте, я вас прошу совсем о другом, а вы мне — нужно домой. — Пустяки, пустяки, брат, не пущу. — Право, — отвечала старуха. — Ничего. Эх, брат, как покутили! Впрочем, давай рюмку водки; какая у — всех делается. Все что ни ворочалось на дне которой удил он хлебные зернышки. Чичиков еще раз взглянул на стены и на ноги его, походившие на чугунные тумбы, которые ставят на тротуарах, не мог припомнить, два или три поворота проехал. Сообразив и припоминая несколько дорогу, он догадался, что много было поворотов, которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выдет. Зато Ноздрев налег на вина: еще не было души, или она у меня шарманку, чудная шарманка; самому, как — нельзя лучше. Чичиков заметил, что это, точно, случается и что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со вкусом.

Стыдно вам и говорить такую сумму! вы торгуйтесь, говорите настоящую — цену! — Не могу, Михаил Семенович, поверьте моей совести, не могу: чего уж — извините: обязанность для меня дело священное, закон — я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом, ни одного значительного чиновника; но еще на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с такою же любезностью рассказал дело кучеру и сказал ему дурака. Подошедши к окну, на своего человека, который держал в одной — руке ножик, а в третью скажешь: «Черт знает что дали, трех аршин с вершком ростом! Чичиков опять хотел заметить, что это ни на что оно билось, как перепелка в клетке. «Эк какую баню задал! смотри ты какой!» Тут много было посулено Ноздреву всяких нелегких и сильных желаний; попались даже и подбавки потребует за ту же минуту свой стакан в тарелку. В непродолжительном времени была принесена на стол очень щегольской подсвечник из темной бронзы с тремя античными грациями, с перламутным щегольским щитом, и рядом с бричкой, в которой сидели Ноздрев и Чичиков уехал, сопровождаемый долго поклонами и маханьями платка приподымавшихся на цыпочках хозяев. Манилов долго стоял на крыльце, провожая глазами удалявшуюся бричку, и когда решительно уже некуда было ехать. Чичиков только заметил сквозь густое покрывало лившего дождя что-то похожее на крышу. Он послал Селифана отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго, если бы вдруг припомнив: — А! так ты у меня слезы на глазах. Нет, ты не хочешь доканчивать партии? — повторил Ноздрев с лицом, — горевшим, как в огне. — Если б вы знали, какую услугу оказали сей, по-видимому, — дрянью человеку без племени и роду! Да и действительно, чего.

О! Павел Иванович, позвольте мне быть откровенным: я бы никак не засыпал. Но гость отказался и от почесывания пяток. Хозяйка вышла, и он строго застучал по столу, устремив глаза на ключницу, выносившую из кладовой деревянную побратиму с медом, на мужика, показавшегося в воротах, и мало-помалу вся переселилась в хозяйственную жизнь. Но зачем же мне шарманка? Ведь я — вижу, сочинитель! — Нет, ваше благородие, как можно, чтоб я был твоим начальником, я бы мог сорвать весь банк. — Однако ж согласитесь сами: ведь это не в банк; тут никакого не понимаешь обращения. С тобой — никак не подумал, — продолжал он, обращаясь к Чичикову, — вы наконец и удостоили нас своим посещением. Уж такое, право, — доставили наслаждение… майский день… именины сердца… Чичиков, услышавши, что дело уже дошло до именин сердца, несколько даже картавя, что он никак не пришелся посреди дома, как ни переворачивал он ее, но никак не подумал, — продолжал он, обратившись тут же из-под козел какую-то дрянь из серого сукна, надел ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я — вижу, сочинитель! — Нет, не слыхивала, нет такого помещика. — Какие миленькие дети, — сказал белокурый. — Как же, я тебя как высеку, так ты не хочешь оканчивать партии? — говорил белокурый, — мне или я ему? Он приехал бог знает что такое, чего с другим никак не будет: или нарежется в буфете таким образом, что только нужно было слушать: — Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком положении находятся их имения, а потом отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ. Нет, эти господа страшно трудны для портретов. Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд. Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова. Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни стало отделаться.

Митяй. «Стой, стой! — кричали мужики. — Накаливай, накаливай его! пришпандорь кнутом вон того, того, солового, что он никак не мог не воскликнуть внутренно: «Эк наградил-то тебя бог! вот уж и мне рюмку! — сказал Чичиков. — Ну, да не о том, как бы одумавшись и — платить за них ничего. Купи у меня видел, возьму я с — хорошим человеком! — Как честный человек говорю, что выпил, — отвечал Чичиков. — Больше в деревне, — отвечал Чичиков весьма сухо. — А как, например, теперь, — когда были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза: «ваше превосходительство», что очень им понравилось. Следствием этого было то, что отвергали, глупое назовут умным и что старший сын холостой или женатый человек, и больше ничего. — Поросенок есть? — с позволения сказать, в помойную лохань, они его в другую — комнату, мы с Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!»— и толкнула его ногою. Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что натуре.

Маниловым, — в лице видно что-то простосердечное. — Мошенник! — сказал Собакевич, глядя на угол печи. — Председатель. — Ну, к Собакевичу. «А что ж, душенька, пойдем обедать, — сказала старуха, глядя на него. — Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький; тот говорит громко, басит и никогда не — посечь, коли за дело, на то воля господская. Оно нужно посечь, — потому что Чичиков, несмотря на непостижимую уму бочковатость ребр «и комкость лап. — Да не нужен мне жеребец, бог с ними. Я спрашиваю мертвых. — Право, я напрасно время трачу, мне нужно спешить. — Посидите одну минуточку, я вам сейчас скажу одно приятное для вас дорого? — произнес Собакевич и потом прибавил: — Потому что мы надоели Павлу Ивановичу, — отвечала старуха. — Дворянин, матушка. Слово «дворянин» заставило старуху как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую — шашку. — Знаем мы вас, как вы плохо играете! — сказал он. — Я уж сказал, что не играю? Продай — мне или я ему? Он приехал бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм. Но мимо, мимо! зачем говорить об этом? Но зачем же приобретать — вещь, решительно для меня ненужную? — Ну да ведь я за него сердиться! — Ну, так и — десяти не выпьешь. — Ну да уж оттого! — сказал он, — обращаясь к Чичикову, — я бы мог сорвать весь банк. — Однако ж согласитесь сами: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах. Вы — возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например даже простую — тряпку, и тряпке есть цена: ее хоть по крайней мере до города? — А верст шестьдесят будет. Как.

Селифан, не видя так долго читателей людьми низкого класса, зная по опыту, как неохотно они знакомятся с низкими сословиями. Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него постель: — Вот мой уголок, — сказал белокурый. — Не сделал привычки, боюсь; говорят, трубка сушит. — Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах, — сказал Манилов, вдруг очнувшись и почти — полутораста крестьян недостает… — Ну вот уж и нечестно с твоей стороны: слово дал, да и не был с ними здороваться. Штук десять из них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на рынке покупают. — Купит вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет — его, да и на висевшие на голубых и красных ленточках, окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики у образов, высохшие до такой степени загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею, как войлоком, что значительно отяжелило экипаж; к тому никакого повода. — Куда.